УРОКИ ИСТОРИИ
 |
| Рис.Николая Бессонова |
В 1783 году директором Петербургской академии наук была назначена княгиня Е.Р.Дашкова. Работа академии была запущена, неразбериха царила полная. Натура деятельная, Екатерина Романовна сразу взялась за бухгалтерские отчеты. И поразилась: что ни год, академия требует преизрядное количество спирта, для чего столько-то? Оказалось, спирт отпускается, чтобы содержать в нем две человеческие головы; хранятся же они в подвале, в особом сундуке, а ключ от него доверен специальному сторожу. Сам же сторож не знает, чьи это головы. Перерыли все архивы. И нашли.
Одна, мужская, оказалась головой Вилима Ивановича Монса, красавца камергера, тайного любовника Екатерины I. Отсечена по приказу Петра и некоторое время стояла, заспиртованная, в спальне императрицы – предостережением.
Другая, женская, - камер-фрейлины Марьи Даниловны Гамильтон.
О жуткой находке Дашкова доложила Екатерине II. Та приказала доставить головы во дворец. Все дивились: время не тронуло красоты камергера и фрейлины.
Особенно растрогала всех Гамильтон, сохранившаяся лучше Монса, хотя казнена была на шесть лет раньше. На плавающую в спирте голову смотрели с любопытством и ужасом: так вот какая была она, «девица Гамонтова», первая красавица двора, любовница Петра Великого и убийца своего ребенка. Почти семьдесят лет назад скатилась эта прекрасная голова из-под топора палача, а Петр Алексеевич, говорят. Безутешный, поднял ее с земли и поцеловал в губы!
Развеселый двор
Короткая жизнь Марьи Даниловны небогата событиями, но многое скажет о нравах Петровского двора, о противоречивой эпохе великого самодержца.
Предки девицы Гамильтон поступили на русскую службу еще при Иване Грозном, так что, несмотря на фамилию, ее можно было считать уже прирожденной русачкой. Она была внучатой племянницей боярина Артамона Матвеева, который некогда помог возвести на трон маленького Петра. Возможно, это и открыло Марии дорогу в царский дворец, где в 1713 году она, совсем юная, стала камер-фрейлиной государыни Екатерины и пользовалась ее расположением. Да и сам государь сразу же приметил красавицу и нередко «посещал» ее.
Дворцовая жизнь представляла собой сплошные празднества. Если про самого царя можно было сказать, что он «до смерти работает, до полусмерти пьет», то остальной же двор, большей частью не работая, то и дело напивался до положения риз. За три-четыре года придворной жизни, пьянства и всяких непотребств красота Гамильтон несколько поблекла, к тому же она дважды была беременна, возможно, от царя, возможно, от кого еще – и сама не знала толком. В обоих случаях при помощи снадобий скинула.
«Будут казнены смертию…»
При всей строгости в делах государь к любовным шашням своих приближенных относился снисходительно. (Однако нужно было потерять остатки и без того небольшого ума, как это случилось с молодым Монсом, чтобы затеять амуры с самой царицей.) Так что беременели часто, матерями же становились гораздо реже: вытравливали плод лекарствами, а было – новорожденных и умерщвляли. Справедливости ради заметим, что такое творилось не только при дворе, а по всей стране и столь часто, что в 1715 году Петр обнародовал специальный указ. В нем говорилось, что зачастую «зазорных младенцев, которых жены и девки рождают беззаконно и стыда ради отметывают в разные места, отчего те помирают». А посему в Москве и других городах надлежит устроить при церквях «гошпитали»: «…чтоб таких младенцев в непристойные места не отметывали, но приносили бы гошпиталям и клали тайно а окно, дабы приносящих лица было не видно».
Заканчивался же указ такими словами: «А ежели такие незаконнорождающие явятся в умерщвлении тех младенцев, то сами будут казнены смертию».
В соответствии с указом в Петербурге при одной из церквей выделили дом для «незаконных младенцев», с улицы приделали чуланчик, в нем очередная старуха принимала новорожденного, не спрашивая имени матери.
Иван да Марья
Царь уже не «посещал» ее, однако девица Гамильтон оставалась самой красивой придворной дамой, соперничать с ней могла только генеральша Чернышова, Авдотья-бой-баба, как называл ее Петр, иногда баловавший своим вниманием ее тоже.
Оставленная Петром, Марья обратила внимание на одного из царевых денщиков – Ивана Орлова. В ту пору царские денщики были «сильненькие»: не только услужали в быту, но и шпионили за царевыми приближенными, доносили о каждом их шаге. Иван из всех денщиков был самый красивый и самый недалекий; быть баловнем императорской любовницы, хоть и бывшей, посчитал выгодным. А коли дело раскроется, царь сильно не разгневается, рассчитал он.
Мы неспроста чуть выше сказали, что Марья Даниловна была уже «прирожденной русачкой»: «втюрилась» она в своего Ванюшу совсем по-русски, сильно и безоглядно. А при такой любви и «затяжелеть» было несложно. Что и произошло.
Младенец в салфетке
Беременность свою Марья Даниловна сумела скрыть ото всех и 15 ноября 1717 года родила…
Мертвого подкидыша, завернутого в дворцовую салфетку, нашли у фонтана, розыск, проведенный небрежно, ничего не дал, но были слухи, что дитя – Гамильтоншы. Орлов встревожился, стал допытываться у Марьи: не ее ли ребенок? Она плакала, отказывалась…
А тут весь двор разом снялся с места и помчался в Москву, где был раскрыт «заговор» Алексея, сына Петра. Теперь уже стало не до младенцев в салфетках…
Гибельная прореха
И что ведь погубило Марью Даниловну? Сущая ерунда! Прореха в кармане великого государя.
Все Петрово правление было для России тяжким, но тот год оказался особенно страшен. Петр в Москве начал следствие против собственного сына. Историк М.Погодин писал: «Допросы за допросами, пытки за пытками, очные ставки и улики. И пошел гулять топор, пилить пила, хлестать веревка!.. Подайте всех сюда, в Преображенское! Жену, сестер, детей, теток, сватов, друзей, знакомых и незнакомых, архиереев, духовников – видевших, слышавших, могших догадываться!.
Все все высматривают, пишут доносы, а кто писать не умеет, идет в приказ и кричит: «Слово и дело!». В общем, кипит работа! Мог ли Иван Орлов остаться в стороне? Конечно нет. Прознал об одном подозрительном «сходбище» и как-то вечером подал государю донос. Прочитал Петр – и сунул в карман. Утром решил перечитать на свежую голову, сунул руку в кафтан – нет бумаги! Где она? Позвать Орлова, он царя на ночь раздевал! И этого нет, загулял денщик, еще не вернулся. Вскипел государь: бумаги пропадают, люди службы не знают! И хотя бумага нашлась (оказалось, под подкладку провалилась; возможно, сам Орлов и должен был следить, чтобы одежда государя в целости была), встретил денщика в большом гневе. Тот лишь глянул на грозное лицо, сразу про единственный свой грех перед царем подумал, бухнулся ему в ноги: «Виноват, государь, люблю Марьюшку!». Удивился Петр, но вида не подал, расспросил подробно, узнал, что перед отъездом Марьюшка болела, говорила, что животом мается. Вспомнил Петр про младенца, обернутого в салфетку: неспроста именно в те дни девице нездоровилось. И Марья Даниловна была схвачена.
Захочет Бог погубить…
Однако «история с прорехой», в которую, так сказать, провалилась судьба девицы Гамильтон… всего лишь легенда.
В действительности все было еще проще и, самое обидное, еще глупей. Вот уж поистине: захочет Бог погубить, рассудок отнимет. Марья Даниловна погубила себя сама.
Очень ревновала она своего Ванюшу к генеральше Чернышовой. Прослышала, что захаживает он к ней, и, чтобы отвадить его от Авдотьи-бой-бабы, вот что придумала. Под строгим секретом нашептала Орлову слова, которые якобы от самой государыни слышала: мол, ходит какой-то денщик к Авдотье Чернышовой и болтает про царицу, что любит она воск жевать, оттого и угри у ней на лице. Расчет был прост: испугается он и перестанет ходить к генеральше. Но не учла степени глупости мил-дружка.
Тот, действительно, испугался… и побежал к Екатерине: мол, ни о чем таком с Чернышовой не говорил! Удивилась императрица: впервые слышала про воск и угри – и пришла в ярость. Призвали к ответу Гамильтон. Та стала отпираться: ничего, мол, не говорила ни о воске, ни об угрях. Это еще больше рассердило императрицу. И хотя слыла женщиной незлобливой, рука у нее была претяжелая. «А по битье Гамонтова повинилась: затеяла-де по злобе на Орлова, напрасно». Она была посажена в тюрьму, а во время следствия всплыло и дело о мертвом младенце…
На «виске» (то есть подвешенная на дыбе) Марья призналась во всем, но и словечка не молвила против своего Ванюши. Орлов же, напротив, вовсю чернил ее. Марья вынесла и эту пытку. А ведь скажи хоть слово против него – тут же вздернули бы ненаглядного на дыбе.
Острастки ради
Такое у нас случается и поныне: примут какой-нибудь закон и гребут под него всех подряд: и правого, и виноватого. Но пройдет немного времени, и никто уже о том законе не помнит, все опять идет по-старому, по-привычному.
Вот и Марья Гамильтон «попала под новый указ»: два года прошло, как приняли его, все так же находили по России придушенных младенцев, однако никого хотя бы острастки ради еще не наказали. Так что царю Петру этот случай пришелся кстати.
За фрейлину просила Екатерина, просили другие близкие царю люди – напрасно. Петр был неумолим. Отчего? Не правы ли те историки, которые полагали, что отцом убитого младенца мог быть сам Петр?..
14 марта 1719 года лишь рассвело, толпа зевак уже окружила эшафот на Троицкой площади. Марья Даниловна была в белом шелковом платье с черными лентами: вдруг красота ее смягчит Петра. Когда был зачитан приговор, она бросилась царю в ноги. «Без нарушения божественных и государственных законов не могу я спасти тебя от смерти. Прими казнь и верь, что Бог простит тебя», - сказал Петр, поцеловал ее, отвернулся – и голова Марьи Даниловны скатилась на помост. Петр поднял ее, поцеловал дважды, бросил на землю, перекрестился и уехал с места казни…
Орлова освободили, он стал поручиком гвардии, горничная Катерина была бита кнутом и сослана на прядильный двор сроком на 10 лет. Удостоилась милости и Марья Даниловна: ее прекрасную голову отправили в Кунсткамеру.
Иные времена
…Фрейлины, узнавшие историю девицы Гамильтон, глядели на чудесное личико и плакали: Господи, какие же страшные были законы еще совсем недавно! Однако милостивое правление государыни Екатерины Великой значительно смягчило нравы. Сама же государыня на своих фрейлин смотрела так, словно хотела сказать: «То-то же, головы теперь не рубим, цените же!». Впрочем, и рубить причины нет, девушки все хорошие, воспитанные и каждого тайком рожденного младенца аккуратно относят в «гошпиталь».
Когда придворные удовлетворили любопытство, головы по приказу императрицы «закопали в погребу». Вернуть их обратно в Кунсткамеру было бы потаканием варварским вкусам.
Маргарита Ломунова
(газета «Ступени оракула»)
Комментарии
Отправить комментарий