...Ангара выбросила на берег троих плотовозов. Самого высокого, молодого взял к себе папаня Ульяны. Лежал незнакомец в теплой каморке с маленьким оконцем чуть ли не у самого потолка. В середине дня солнечный свет пучком падал на его густые каштановые волосы, на высокое чело, освещая серые болезненные глаза. Ульяна кормила его с ложечки, поила парным молоком. Он с детской простотой открывал рот, послушно пил. Ночами метался на лежанке, стонал. Девичье сердце готово было разорваться от жалости и боли. Из Даурии приехал его отец, Матвей Иванович, человек небольшого роста, с шустрыми и всевидящими глазами. Вместе с ним и выхаживали Николая.
Матвей Иванович ее ни о чем не спрашивал, долго и молчаливо изучал. Лишь когда Николай смог самостоятельно сидеть на лежанке, ни с того ни с сего спросил:
- Детушка, ты при женихе аль вовсе никого у тебя?
Растерялась, зарделась, смяла уголок передника.
- Ясно и понятно. Приглядись к моему разбойнику.
Ульяна убежала на берег реки и долго стояла там, глядя на рвущуюся в далекую низину Ангару, даже не шумевшую, а неистово метавшуюся там, где черный дикий камень преграждал путь ее могучему потоку. Отец Николая будто вскрыл упрятанную от самой Ульяны рану. Нетронутая ее душа сжималась от предчувствия неизведанного, кричала от страха перед чем-то неизбежным, чего она не понимала, но что кружило ей голову, как кружило реку у берега.
Вошла в горницу. Николай - одетый, худой и до того бровастый, что аж страшно, - улыбался ей, обнажив белые крупные зубы с чуть приметным просветом в самой середине верхнего ряда.
- Помучил я вас, Ульяна.
Она не нашлась что ответить. Подошла к накрытому льняной скатертью столу и начала ладонью разглаживать несуществующие складки. Понимая ее смущение, он мягко спросил:
- В вашем добром доме всегда так тепло привечают чужаков?
- А коль человек в беде? Хотите верьте, хотите нет, а тут одно усердие Матвея Ивановича подняло вас на ноги.
- Я вроде вас только и примечал.
- Ой ли?
Но ярче всего держится в ее памяти вечер, когда они вдвоем сидели на валуне под древним кедром, а внизу, под обрывом ревела Ангара.
- Норовистая, походил я по ней, понабила бока на всю жизнь, - Николай взял ее за руку. - Река вроде шамана: забушует, закружится, грянет в свой бубен - мурашки по спине... Летом же на заводях важно ходят красные и зеленые гуси. А когда тепло, на островках колышутся поля пышной желтоцветной кашкары. У нас в Даурии этот цветок багряный. Хочешь повидать багряную кашкару, Ульяна? Да не смущайся ты, у нас народ гостеприимный. Увидишь в избах и христианские образа и бурятские бурханчики - медные, восьмигранные, с глазами на все четыре стороны.
Она молчала, казалась неприступно замкнутой. Он рывком вскочил на ноги и поднял ее:
- Ульяна, мне не жить без тебя. Ты меня слышишь?
Каждый вечер ходили они с той поры под древний кедр. Николай не требовал от нее ответа. Ждал. Он умел ждать. Открывал ей то, что казалось ей давным-давно знакомым.
- Ангара! Тысяча семьсот пятьдесят верст до Енисея, и нет места хоть бы раз повторившегося. И бег воды разный. На Падуне - одна скорость, на Пьяном пороге - другая. Даже лед на Ангаре не накипает как везде - с поверхности. А рождается на низу и поднимается готовым ледяным мостом. И с каким треском! Небо при этом чистое, горы синие, вода почти черная. Не каждый совладает с этой норовистой рекой...
Нет, не о реке Николай говорил, а о себе, о своей неуемной душе. Ульяна чувствовала еще тогда, на берегу, и страшилась, что он не сможет принадлежать только ей.
Предчувствие не обмануло ее. Ах, как не обмануло. Вся жизнь с ним - и счастье встреч и горе разлук. Сколько их совместных дней жизни-то было! Год и двадцать два дня до начала войны, а потом короткие наезды из Иркутска, где он нес службу в пятнадцатом году. А в восемнадцатом, когда схоронили Матвея Ивановича и пришла весть, что белые вместе с японцами двигаются на Верхнеудинск, Николай опять торопливо простился с семьей, собрал служивых людей и увел их на Тимлюй, где красные части бились с врагом. Но особенно тяжким было их последнее расставание в двадцатом году, когда прогнали белых. Сдали нервы, кончилось ее терпение. Страшась нового одиночества, она просила Николая не оставлять ее. Готова была хоть на край света, только бы рядом. Он успокаивал, говорил, что только съездит в Москву, куда его вызывают, кончит одно дело и тут же вернется к ней, к семье, и уже навсегда. Не вернулся.
Уехал и как в воду канул. Ни писем, ни слуха какого.
Трое сыновей забирали ее время до последней минуты. Да и не дай бог остаться самой с собой. Изнурила себя: просыпалась чуть свет, доила корову, без которой семье не выжить, по-мужицки колола дрова. Летом от зари до зари работала на земле, по колоску собирала хлеб насущный. А сердце заливало свинцовой тяжестью. Как-то до того истосковалась, измучилась одиночеством, что не могла усидеть в старой избе и глядеть на сыновей, которые в своей детской слепоте не видели, как живется ей на белом свете. За какие грехи такая напасть! Чем, каким поступком прогневила бога, что он так жестоко бьет по ней? Пошла на берег Селенги, уставилась в ее темные, неласковые воды. Старалась воскресить в памяти те счастливые дни, что были там, в Листвиничном, под старым кедром, где вверила себя человеку, дарованному самим богом. Не случайно же Ангара выбросила его к их берегу. Чужие воды бежали по руслу. На том берегу тянулись лысые горы... Ульяна запрезирала Селенгу, само Никольское и даже людей, среди которых начинала чувствовать себя чужой.
Долгожданная весточка пришла от Николая в серый морозный день. Писал, что он на Украине, что еще немного времени и приедет домой, теперь уж навсегда, чтобы не разлучаться ни с ней, ни со своими сыновьями. Зажав листочек бумаги, Ульяна ушла в сарай, где теплом дышала корова. Выплакалась счастливыми слезами. Блеснувшая надежда держала ее многин месяцы. А дни текли, текли, один похожий на другой. Ни на минуту не опускала рук, заставляла себя улыбаться детям, призывала на подмогу всю свою любовь, чтобы устоять, не рухнуть.
Но одиночество, как чкрвь, подтачивало силы.
Решила ехать через Москву в большой город Ростов-на-Дону - там живет родной дядя Никифор Урманов. Он поможет отыскать Николая.
Продала корову, всю домашнюю утварь, а Матвеевы пожитки поделила меж солдатскими вдовами.
Дел навалилось невпроворот. Не так просто отрываться от места, где пущены корни. Да и боязно было - куда заведет дорога, что ждет ее с детьми в далеком, чужом краю? Совсем измыкалась, в зеркале себя не узнавала - морщинки у глаз, опустились кончики губ, на шее пролегли бороздки. Время долгих разлук никого не красит. Увидит Николай - не признает. Стала на ночь омывать лицо прокисшим молоком. В шкатулке нашелся крем. Тонким слоем покрыла им лоб, щеки. Глядя в зеркало, вспомнила отцовскую присказку: "Личико беленько, да разуму маленько". Бросила баночку обратно в шкатулку и забыла о ней.
Предотъездные хлопоты все меньше оставляли времени для сетований. Да и когда отворачивалась она от самых трудных человеческих дел, когда хоронилась душой от того, что могло принести и горечь и боль?
Суматоха сборов оживила ребятню. Шестилетний Костик оседлал отцовский вещевой мешок, подпрыгивая, натягивал лямки и по-мужицки басовито покрикивал: "Н-о-о, пшел, рыжий!" Посматривая на старшего, Ульяна порой от удивления застывала на месте: точно как Николай - не поднимется из-за стола, пока не соберет хлебные крошки в ладошек и, слегка откинув головку назад, не бросит их в рот; по-отцовски высоко вскидывает подвижные брови; его такие же широкие ноздри, распахнутые, как говорил Николай, "для большого дыхания", подрагивают, когда он чем-то недоволен. Вспомнила слова мужа: "Ульяшка, да будь я неладен, если из нашего парня не выйдет сибирской натуры мужик!"
... Из стороны в сторону качался жесткий вагон. Состав под иной уклон разгонялся так, что заходилось сердце. Сколько страху набралась, когда поезд по-черепашьи полз по мосту через Ангару. Казалось, что река не отпустит ее, унесет с сыновьями на дальний порог, и померкнет мир земной. Собрав ребятишек в кучу, прижимая всех сразу к себе, шептала: "Помилуй, господи! Пожалей моих хлопчиков - пронеси".
После Иркутска пошла тайга с древними кедрами. Добротные сибирские избы, просторные поскотины, прозрачные воды в полноводных реках, синие горы под высоким небом понемногу успокаивали.Привыкала к дороге, уже не боялась растерять свою ребятню. Потянулись равнины, небо окончательно распахнулось и стало необъятным, горизонт, ни в какую гору не упираясь, уходил вдаль и проваливался за край земли.
Господи, какая большая земля! И люди, люди, все разные и по одежде и по говору. Суетливые, куда-то спешащие. Что их гонит? Какой жизнью живут?
Тянется железка меж голыми сопками, в тихих заводях у подножий плывут утки с радужными перьями и не страшатся паровозного гудка. Уральцы, как и сибиряки, некичливые, без надменства. В вагоне много таких, что и за детьми поглядят, и сбегают за кипятком, и шаньгами поделятся. Мир большой и не такой уж страшный. Чем ближе к Москве, тем порядок заметней, где была разруха - обстраиваются. Вон сколько новых стропил на солнце золотится!
...Москва напугала шумом, толчеею, каменной чуждостью. Людей как деревьев в глухом лесу, и все сами по себе. На Казанском вокзале украли узел с ее платьями и верхней одеждой. Когда? Не упомнит. Страшно стало сибирячке в этой тесной тесноте. Двое суток провалялись на каменном полу, билась она у касс затем, чтобы на билеты поставили какую-то печать. Среди ночи, потеряв еще один узел с мужниным добром, с грехом пополам втиснулась в вагон. Сбила ребят в кучу, собрала остаток своего багажа и горько расплакалась.
- Мам, не надо разнюниваться. - Костик толкнул ее кулачком в спину...
Застыдилась, вытерла глаза.
За сто верст до узловой станции Козлов жаром запылало ее измученное дорогой и горькими думами тело. Ее сняли с поезда и отнесли в тифозный барак. Запекшиеся губы чуть слышно шептали:
- Дети мои... Костя, на тебя вся надежда...
В версте от барака, за рощицей, в усадьбе сбежавшего отставного генерала расположился детский приют, куда поместили Ульяниных малышей.
...Сквозь какой-то туман Ульяна увидела незнакомое окошко. Оно стало надвигаться на нее, голубея.
- Где мои дети? - застонала.
- Лежи, лежи, сестрица, - услышала голос далекий-далекий и неведомо откуда. - Дети твои целехоньки, мамку свою ждут.
Она хотела было подняться, посмотреть, откуда шел голос. Но плюхнулась на матрац и тут же снова окунулась в черноту...
День и ночь перепутались, потерялся счет времени. Она спала, спала, пока однажды не открыла глаза и впервые не оглянулась вокруг в полном сознании. Барак был Длиннющий, старый, в два ряда стояли койки, и не было ни одной свободной. Кто кричал, звал кого-то, а кто жалостливо стонал. Ульяна не знала, как долго пролежала под темным тесовым сводом, но чувствовала - долго, очень долго. К ней подошел мужчина в белом халате, сухолицый, с впалыми щеками на вытянутом сером лице.
- Ну, мамаша, новую жизнь начинаем.
- Спасибо, доктор. Мне бы детишек...
- Рано, душенька, рано. Потерпи, дольше терпела.
- Одним глазом на старшого поглядеть.
- Наглядишься, наглядишься еще.
Просто и естественно Ульяна возвращалась в жизнь. Она знала, когда заболела. Было это на Казанском вокзале. Недалеко от них на двух грязных мешках лежал старик с полуживыми остановившимися глазами. Услышала его хрипение, подошла, напоила, укрыла своим одеялом. Потом пришли санитары и унесли больного. Так она и подобрала себе болезнь. Очень хотелось есть. Кормили худо, только аппетит разгоняли. Не выпрашивала добавку - стеснялась, хоть бредила едой, угнеталась памятным ароматом печеного хлеба, мороженого сала и духом пельменным. Касалась руками по-мальчишески стриженных волос, смотрела на синие прожилки, густо расписавшие ее усохшее тело.
Невыносимо тяжко нарастала тревога. Почему они не приводят детей? Что с ними? На очередной встрече с доктором умоляла:
- Ну, пожалуйста, снимите с души камень. Хоть на секундочку - пусть Костик постоит у дверей...
Костя понимал: на свой лад, конечно, что и мамка, как поправится, и батя, к кому они едут-едут и когда-нибудь доедут, спросят с него за братишек.
его не покидала мысль во что бы то ни с тало разыскать мать, вызнать, где тифозные бараки. Он осторожно прислушивался ко всем разговорам о тифозных больных, все чаще можно было заметить его у пропускной, где хозяйничал безногий солдат. Приметил: как только уедет на пароконной телеге заведующий приютом, сторож отлучается. Немало времени уходит, чтоб доковылять ему до кухни, и вернуться оттуда с какой-нибудь снедью. Выждал такой момент, проскользнул незамеченным мимо проходной и побежал что есть духу к роще, которая темнела на той стороне крутого оврага. Бежал без передышки, пока не увидел два длинных барака...
...Ульяна едва не задохнулась от счастья: в саженях десяти от нее стоял Костик в желтом халате из бязи.
- Мам, у нас все хорошо.
- Не болеете? Федотик как?
- Боится сделать шаг. Стоит, смеется и уже одно слово знает: "мам-ки".
Кончились ее сомнения. Начался тихий и спокойный сон, тот самый, что человека возвращает в жизнь, суля надежду на грядущую награду за все перенесенные муки и страдания.
Долго - считай, все лето и осень - прожила Ульяна с детьми на чужой стороне. Слава богу, год был хлебный, и семья кормилась досыта. После болезни ох как похорошела она, будто в тифозном бараке оставила горестные дни своего одиночества.
Дальше они ехали в почтовом поезде на плацкартных мес тах. Было вольно, пахло свежим морозцем и ржаным хлебом. Не могла наглядеться на свою ребятню, малость наевшую тело. В который раз велела: "Ну-ка, Федотик, постой на ножках!" И, подхватывая, высоко подбрасывала своего озорно смеющегося большеголового сына.
- Мам, не зарывайся. Как маленькая. Тело-то не набрала, - строго останавливал ее старшой.
- Тихо, дети, слушать Константина Николаевича Тимакова! - задорно смеялась и по-девчоночьи толкала сына в плечо.
А состав шел и шел. Бежали за ним вдогонку неказистые деревушки, городки с закопченными трубами. Чем южнее, тем размашистее становилось небо. Ровная степь, присыпанная снежком, местами прорезанная глубокими оврагами, была однообразна и непривычна. Глаза уставали от далей. К полуночи сгорал огарок свечи, южная темень густела, непрошеная тревога давила на сердце. Найдем ли мы отца? Как примет ее дядя Никифор, которого видела всего раз в жизни, двенадцатилетней девчонкой? Еще в Козлове отбила ему на Десятую улицу телеграмму. Встретит ли? Ребятишки спят. Ночью они кажутся ей совсем беззащитными несмышленышами. Куда это я их?.. Снова рождались сомнения, а с ними и тоска по родным местам, которые бросила, ни разу не оглянувшись. И мерещились ей непролазные зеленые чащи, кручи, колдовские горы с далекими снежными вершинами, синева неба и ошеломляющий гул Ангары. Неужели не будет больше искристого воздуха, что пьянит, земли, что размашисто тянется от матвеевской пасеки, крутого берега и кедра, под каким стояла вместе с Николаем, слушая его колдовские речи.
Поезд сбрасывал скорость. Скользил по рельсам как бы ощупью, пока не вполз под крышу и замер. Ульяна прилипла к окну и сразу узнала Никифора с клинышком седой бородки, с полными, лоснящимися щеками и со щелочками заплывших глаз. Он заметил ее и приветливо пом ахал рукой. Непрошенные слезы набежали на глаза, тыльной стороной ладони смахнула их и повернулась к детям:
- Приехали, мальчики.
__________
Илья Захарович Вергасов принадлежит к тому поколению писателей, которое пришло в литературу сразу после Великой Отечественной войны, принеся в нее не только свой талант, а и нечто большее - опыт жизни, выстраданный на полях сражений.
Первая книга И. Вергасова, документальная повесть "В горах Таврии", посвященная крымским партизанам, вышла в 1949 году и много раз переиздавалась не только на языке подлинника.
Земля и человек. Этой теме писатель, сын крестьянина, посвятил не одну книгу очерков и роман "Земля у нас одна".
А затем снова возвращение к войне. Один за другим выходят два романа - хроника "Крымские тетради" и "Останется с тобой навсегда".
(Журнал "Работница" 10/1979)
Первая книга И. Вергасова, документальная повесть "В горах Таврии", посвященная крымским партизанам, вышла в 1949 году и много раз переиздавалась не только на языке подлинника.
Земля и человек. Этой теме писатель, сын крестьянина, посвятил не одну книгу очерков и роман "Земля у нас одна".
А затем снова возвращение к войне. Один за другим выходят два романа - хроника "Крымские тетради" и "Останется с тобой навсегда".
(Журнал "Работница" 10/1979)
Комментарии
Отправить комментарий